Оглавление Мы академиев не кончали Я люблю, когда за окном дождь. Не только весенний, радостный и ласковый дождичек, который не мочит, а орошает, а и затяжной, тяжелый, с кручеными нитями свинцового цвета или косыми многоточиями, занавешивающими снаружи окна. Небо затянуто шинельным сукном плотно и будто навечно. И шум. Ровный, завораживающий шум, который не отвлекает, а – наоборот – помогает сосредоточиться. В такую погоду особенно хорошо работать, пить водку, писать стихи или заниматься любовью. Не верите? Попробуйте. Вот в такой дождливый день я сидел в нашем проектном зале над самой скучной работой гипа – пояснительной запиской к завершающемуся проекту. Рабочий шум от трех десятков проектировщиков: скрип кульманов, шуршание карандашей и резинок, деликатный шепоток разговаривающих – покрывался шумом дождя. Работалось споро. Я уже не так любил эту работу. Мне казалось, что за пять лет я сделал все интересное в своей узкой области. Неясности были выявлены в спорах с заказчиками и с научными подразделениями, выверены в проектах и на стройплощадках. Связи в Госстрое, Госгражданстрое, с городскими властями и строителями на местах были налажены, определилась небольшая, но плотная группа верных сторонников монолитного домостроения, противники были тоже известны, и про каждого мы знали, почему он против и чего от него можно ждать. Было посчитано и подтверждено практикой, что при правильной организации строительства монолитные дома даже дешевле крупнопанельных или блочных, но было ясно, что предпочтение будет отдаваться крупнопанельному домостроению – уж слишком велики были капиталовложения по всей стране в огромную сеть заводов железобетонных изделий, выпекающих миллионы тонн панелей для современных «хрущобок». Начальство милостиво соглашалось отдать монолиту единичные нестандартные здания – градостроительные акценты. В работе стало меньше творческого и больше рутины. Мне все чаще вспоминались советы Карнеги менять сферу деятельности каждые пять лет. За шумом дождя я не услышал характерного шарканья растоптанных туфель тяжеловатого Александра Соломоновича Лурье, главного инженера архитектурной мастерской соседнего института. – Святослав Иванович, – положил он свою пухлую руку на мое плечо. – Сгорите на работе. Пошли покурим. Это означало, что есть разговор. Появление Лурье меня не удивило. ЦНИИЭПжилища обретался под одной крышей с нашим институтом. Это был институт-гигант, в котором трудилось две с половиной тысячи человек. 70 процентов жилья в СССР строилось по его проектам. Нас связывали годы успешного и приятного сотрудничества: я выполнил для них несколько субподрядных проектов. Закурили. Поговорили о работе, о погоде. Лурье тоже нравилось работать и пить в дождь. Про любовь в дождь он как-то не думал, обещал проверить. – Святослав Иванович, – подошел он наконец к основной теме. – Вам не надоело проектирование? – Вы что, тоже Карнеги начитались? – При чем тут Карнеги? – не понял он. – Да это я так. Только сегодня вспоминал его совет менять работу каждые пять-шесть лет. У меня как раз сроки выходят. – Ну, вот и славно, – обрадовался Лурье. – У меня к вам очень интересное и неожиданное предложение. У нас есть отдел международного сотрудничества. Заведует им Этенко. Слышали? – Нет. – Такой упрямый хохол. Так вот, он пишет докторскую по архитектуре и хочет уйти преподавать в МИСИ. Директор не возражает, но просит подобрать и подготовить замену. Если согласитесь, откроют под вас должность зама, поработаете несколько месяцев с Этенко, а потом сядете на его место. Международное сотрудничество у нас обширное, будете пару раз в год ездить за границу. И в зарплате выиграете, но не сразу – между нашими директорами есть договоренность не переманивать рублем. – Да, предложеньице… – протянул я, – действительно неожиданное. А вы-то, Александр Соломонович, какое к этому делу или отделу отношение имеете? – Вопрос законный, – улыбается Лурье. – Во-первых, идея моя. Во-вторых, я вас больше других знаю – вот мне и поручили начать переговоры. А в-третьих, мы озабочены уходом Этенко. Он хоть и слывет антисемитом, но это так – бравада, мы с ним ладим. А ну как придет настоящий антисемит – некого будет в делегацию включить. Вы ведь знаете, что ЦНИИЭПжилища – институт еврейский. Это я знал. Поговаривали, что 70 процентов руководящих должностей у них было занято евреями. Это теми, у которых в паспорте написано, что они евреи. И было еще много таких, которые по паспорту числились русскими. В том числе два зама директора (сам-то директор, два других его зама и главный инженер института были евреями по паспорту). – Доверяете, значит? – говорю. – Доверяем, – улыбается Лурье. – Ну что ж, спасибо. Надо подумать. Подумайте, конечно. А пока давайте сходим к Этенко. Я вас познакомлю, поговорите, вдруг ему что не понравится. Он хохол упрямый, а без его согласия никого на это место не возьмут. – Уговорил, речистый, – сказал я, бросая окурок. И мы пошли. Наш институт был довольно беспорядочно рассован по неудобным комнатам монументального здания сталинских времен. А ЦНИИЭПжилища располагался в крыле, пристроенном под ту же крышу в более позднее время. Чтобы в него попасть, надо было просто пройти по коридору третьего этажа. Но когда вы пересекали «границу», сразу же ощущалась разница между двумя институтами: было чуть чище, чуть светлее, объявления и лозунги были лучше оформлены и размещены, стенгазеты были произведениями искусства, в них обязательно было что-то такое, что привлекало читателя, народ около них всегда толпился. Вообще ЦНИИЭПжилища считался интеллигентным институтом по сравнению с нашим мужиковатым госстроевским увальнем. У них проводились вечера, на которые было невозможно попасть (Высоцкий, Дольский, артисты «Современника», «Таганки»), существовало кафе «Фаина» (по имени буфетчицы), где поили настоящим кофе. |